М.А.Рыблова

Рукопись И. Машкова "В своих краях"
как этнографический источник
// Сарепта: историко-этнографический вестник. Вып. 5

Илья Иванович Машков (1881-1944 гг.) – уроженец станицы Михайловской, расположенной на территории Урюпинского района Волгоградской области (ранее – на территории Хоперского округа Области войска Донского). Он известен в первую очередь, как художник-авангардист, один из лидеров группировки «Бубновый валет». Гораздо меньше И.Машков известен как общественный деятель – преобразователь, строитель нового социалистического мира. Одним из проявлений этой его деятельности стал проект по созданию в станице Михайловского Дома социалистической культуры, который он страстно реализовывал в 1930-х гг. Именно с этим периодом его деятельности связано появление рукописи «В своих краях» - воспоминаниях о годах детства и ранней юности, проведенных художником в казачьей станице и хуторах.

Рукопись И. Машкова "В своих краях" представляет собой уникальный этнографический источник, позволяющий воспроизвести быт и нравы донских казаков конца XIX – начала XX в. Уникальность ее заключается в том, что этнографические описания казачества этого времени чаще всего представлены самими казаками – учеными-краеведами или простыми жителями станиц и хуторов. Они отражают позиции  самих носителей традиции, безусловно,  значимые и ценные для тех, кто пытается выявить этнографическую специфику донского казачества, но для полноты картины совершенно необходим и взгляд "извне", представляющий собой позицию внешнего наблюдателя. Справедливости ради стоит сказать, что такие наблюдения имеются в нашем распоряжении, но чаще всего они основаны на статистических материалах (например, книга С. Номикосова "Статистическое описание Области войска Донского" [1]) или на данных периодической печати и станичных архивов (книга М. Харузина "Сведения о казацких общинах  на Дону" [2]). Рукопись И. Машкова – это свидетельства человека, проведшего детство и юность в казачьем краю, непосредственно наблюдавшего быт и нравы казаков, живших с ним  по соседству. К тому же это взгляд, еще свободный от идеологических установок и предубеждений, с неизбежностью возникающих у человека со временем. В какой-то мере, впрочем, эти установки и предубеждения проявятся в рукописи, написанной Машковым уже в зрелом возрасте, породят некоторые противоречия в его оценке роли и места казачества в событиях начала XX в., но память детства – цепкая и чистая – все-таки преобладает в рукописи над более поздними напластованиями. По этому поводу сам И. Машков писал: "Их жизнь, быт, нравы я впитывал в себя как губка. Типы донских казаков в моей голове запечатлелись очень ярко, гораздо ярче и мощнее, чем написаны казаки в известной картине Сурикова "Ермак покоряет Сибирь".

Рукопись "В своих краях" дает возможность современным исследователям воспроизвести особенности повседневной культуры донских казаков, составить их психологические характеристики ("типы"), а также   воссоздать культурный облик тех, кого на Дону называли "иногородними" (именно к этой категории населения Области войска Донского относился сам И. Машков) и выяснить специфику взаимоотношений последних  и казаков. Именно в два этих блока будут сгруппированы материалы рукописи И. Машкова в настоящей статье, представляющей собой опыт ее анализа  в качестве этнографического источника. Материалы рукописи мы попытаемся прокомментировать и дополнить, опираясь на данные донской периодики XIX в. и полевых этнографических исследований, в том числе, проведенных нами летом 2009 г. в станице Михайловской.

I. Свое повествование И. Машков начинает с описания месторасположения и истории создания станицы Михайловской. Практически в каждом казачьем поселении тщательно сохранялась память об основателях-первопоселенцах, хранились и передавались через поколения  предания и легенды о них. Описывая  станицу, расположенную на острове, поблизости от двух трактов – Крымского и Астраханского, Машков пишет о легендарном основателе поселения атамане Родьке: "Раздолье было атаману Родьке! Весной он сидел в оврагах, сторожа зазевавшихся купчиков с баржи, летом промышлял на больших дорогах". Согласно версии Машкова, основывал станицу   Родька "со товарищи" -  Мирошкой и Авсейкой.

По мнению историков, станица Михайловская связана своим происхождением с городком Бубновым. Городок Бубнов впервые упоминается под 1672 г. в росписи потерь Войска Донского от калмыцких набегов: калмыки увели у жителей городка три лошади и две коровы. В 1673 г. "калмыки Батырь с людьми своими Бубнов городок взытьем взяли и казаков всех побивали, и жон и детей в полон побрали, а живот весь, коней и коров, поймали двести коров, сто коней, а городок сожгли" [3].

Преемников погибшего Бубнова городка стал Михайлов. Долгое время городок носил двойное название – Бубнов-Михайлов. Впервые Михайлов городок упоминается в описании лесов 1698 г.  В это время в городке имелось около 100 куреней, но в 1703 г. здесь показано лишь 43 служилых казака.

В станице Михайловской была записана легенда о трех братьях – Родьке, Мирошке и Кузьке, которые бурлачили на Волге и присоединились к разинцам, приняв участие в их Каспийском походе (1667-1669 гг.). Есаулом при Разине был их отец Михайла, погибший в бою с персами. После гибели С. Разина братья поднялись на Хопер и срубили себе хату "среди лесов густых, лесов вековых". Впоследствии к ним стали приходить другие люди, которые занимались охотой и рыбной ловлей. Они поставили уже 20 хат. Так возник новый городок. Первым станичным атаманом был избран Родька, а от братьев затем повелись в станице казачьи фамилии Родионовы, Мироновы и Кузьмичевы. Впрочем, историк  В.Н. Королев не уверен, что Михайлов городок располагался точно на месте Бубнова, так как на карте 1699 г. первый показан выше второго по течению Хопра. Михайлов городок первоначально располагался  на правом берегу реки, на его низменной части, в лугу [4].

По преданию, в 1726 г. из-за частых наводнений городок был перенесен на новое место – туда, где к весне 1696 г. по приказу Петра I  был построен раскат (башня) для обслуживания российских судов. Впоследствии этот раскат почти 100 лет использовался для нужд судоходства, потом был заброшен, а в конце XVIII в. был приспособлен жителями городка под колокольню Михайловской Богоявленской церкви [5].

И. Машков справедливо пишет, что крепость (фортштад) был сооружен не только для нужд судоходства, но и для обеспечения контроля за казаками. Памятью об этих событиях стало название хутора, "стоящего с востока от станицы по левую сторону озера Яровского". Хутор Фортштадский существует и в настоящее время.

Сохранилось в памяти казаков и предание об участии жителей станицы Михайловской в Булавинском восстании 1707-1709 гг., после подавления которого с былыми вольностями казачества было покончено. Петровские указы способствовали превращению донских казаков в служилое сословие, состоящее на службе царя и российского государства. По этому поводу Машков писал: "… казачество постепенно становится послушным орудием самодержавия, как во внешней, так и во  внутренней политике.

После переезда городок расположился на левой стороне Хопра на острове, окаймляемом с двух сторон рекой и озерами, в месте низменном, часто затопляемом весенними водами [6].

Облик казачьих станиц, поражавший своим величием и колоритом многих внешних наблюдателей, описан и в рукописи И. Машкова: "В станице было шумно. Меня поражали железные крыши домов, которые начинали гореть от самых Частых  курганов"; "Станица меня всегда влекла к себе. Ехал я сюда с радостью. Станица с ее тогдашними базарными шумами, с большими крытыми железом домами, нередко каменными и даже двухэтажными, с лавками, в которых продавалась всякая всячина, начиная с железа, кончая изюмом, орехами и стручками, казалась чем-то вроде города. Тут и народ-то был какой-то особенный. Форменный мундир у учителей и почтовых чиновников, атаманов. Случалось даже видеть крахмалки и воротнички. Страшно все это было интересно… Весной тут через озеро Яровское, между станицей и хутором Форштадским, ходил канатный паром. С толпой сверстников я любил наблюдать и слушать этот постоянный шум, гомон, стук парома о пристань, грохот бросаемых на деревянный настил балберок".

Казачьи станицы действительно разительно отличались от крестьянских деревень и украинских слободок, в которых преобладали мазаные хатки с соломенными крышами. После переноса на новые места станицы обычно отстраивались по принципу квартальной застройки, по заранее составленным войсковыми землемерами планам. Место для вновь отстраивающегося подворья выделял станичный атаман по заявлению хозяина-строителя. В каждом квартале избирались и утверждались атаманом квартальные – ответственные за чистоту, благоустройство и пожарную безопасность. Квартальные же организовывали ночные дежурства жителей своего квартала. При необходимости атаман созывал станичников на общественные работы; чистку колодцев, русла речки, засыпку оврагов и пр.

Центром любой станицы, также как и в городке, был плац (майдан). Здесь проходили общественные сборы, жеребьевки, воинские учения. Отсюда провожала станица казаков на службу, по большим праздникам здесь устраивали народные гулянья. В центре поселения стояли здания станичного правления (атаманская) с тюрьмой ("тигулевкой"), почты, церковь.  Выделение центра поселения как места проведения общественных мероприятий обуславливалось особенностями общинного устройства казачества.

Каждая станица делилась на концы, имевшие собственные названия:  Базки, Куток, Непочетная слободка и пр. Станица Михайловская, по свидетельству донского краеведа И. Сулина,  делилась на две части: Базарная (южная) и Козий угол (северная) [7]. Нередко деление на концы было связано с сословной принадлежностью жителей поселения. Так, во многих станицах  выделялись Мужичьи улицы и концы, где селились иногородние. Здесь же, на краю выстраивались горшечные и бондарные мастерские, кузницы и кирпичные заводики, которые также принадлежали иногородним.

Особенности общинного уклада жизни казачества отражались и в строгой регламентации отдельных мест поселения по половозрастному признаку. В каждой станице выделялись места для проведения ярмарок, мужских конно-спортивных состязаний, общественных гуляний, детских забав и молодежных игр. Ярмарки, о которых также вспоминает И. Машков,  устраивали или на центральной площади, или на краю станицы. Специальные места отводились для общественных гуляний. Молодежные игрища и девичьи хороводы всегда устраивались на краю поселения: на яру или поляне. Почти в каждой станице было место для “последнего прощания” с уходящими на службу казаками, где, по обычаю, также устраивали и последнее гуляние (Плакучий курган, Веселая балка, Маяк, Белый кучугур и пр.).

В юрт каждой станицы входило несколько хуторов. Хуторами  на Дону назывались постоянные поселения, возникавшие в то время, когда донские казаки прочно закрепились в Диком Поле. Они использовались для занятия скотоводством, а впоследствии – и земледелием. Их возникновение на Дону относится к концу XVII в. Стремление казаков к сельскохозяйственному труду, отвлекавшему их от труда ратного, вызывало недовольство войсковых властей, которые требовали "жечь их без остатку". Однако остановить этот процесс уже было невозможно, и в последней четверти XVIII в. «хутора  приобрели законное право на свое существование от войскового правительства». Они уже были вполне приспособлены для занятий земледелием и оседлым скотоводством: росло число хозяйственных построек, вместо примитивных землянок отстраивали добротные дома. В административном отношении  хутор подчинялся станице, где имелось станичное правление.

Казачьи хутора существенно отличались от тех, что возникали в центральной России. История возникновения последних связана, преимущественно со столыпинской реформой начала XX в., когда крестьяне получили право выхода из общины и обустройства отрубов-хуторов. Крестьянские хутора были, как правило, малодворными, в то время как казачьи, имевшие давнюю историю, могли быть очень большими, многие из них имели развитую инфрастуктуру, делились, как и станицы, на концы, имели плац, церковь, школу, "питейные"  и торговые заведения.  Именно таким, судя, по описанию И. Машкова, был  в конце XIX в. хутор Сычи, расположенный в юрте станицы Михайловской: "Сычи были крупнее и культурнее Красного. Кабак не был здесь единственным "культурным" центром, как в Красном. Тут была церковь и даже школа. Хутор выглядел совсем иным. Он был даже порядком распланирован. В его центре была площадь, на которой и сосредотачивались все общественные учреждения тех времен: церковь, кабак, школа. Плюс к этому несколько штук торговых лавок. Все это создавало впечатление большой культурности. Шутка-ли, тут было два попа, дъякон, два псаломщика, учитель, торговцы, ремесленники! Целый круг "интеллигенции" в кавычках и без кавычек. Тут я впервые увидел и услышал гитару…"

Пытаясь воссоздать психологический портрет донских казаков, И. Машков оговаривался, что не поддерживает тех, кто пытается их "обелить или очернить". Однако, по его мнению, среди тех, кто не принадлежал к казачьему сословию, сложился образ казаков – "диких варваров, способных быть только палачами". По этому поводу Машков писал: "В своем быту донские казаки времен 1880-1900-х гг. были такими же мирными земледельцами, гостеприимными, радушными и жизнерадостными, как и другие народности нашей страны". Однако самобытность казачьей культуры была очевидной, и она производила в буквальном смысле завораживающее воздействие на мальчика Илью. Эта самобытность определялась совершенно особым укладом жизни казаков, сформировавшихся из вольных сообществ мужчин-воинов. На протяжении веков они  отстаивали свои вольности, сохраняли воинский общинный уклад, особые обычаи и обряды. На фоне пестрой в культурном  и социальном отношениях массы иногородних (не имевших к тому же на Дону собственной системы самоуправления) казаки выступали как сила организованная, сплоченная  общей идеей служения царю,  отечеству и православию и верностью казачьим традициям. Казачья  культура поражала  и тех, кто воспринимал казаков, как душителей свободы, палачей и убийц, и тех, кто полагал, что именно казачеству суждено быть хранителями русской народной самобытности.

И хозяйственная, и культурная сферы жизни казаков были строго регламентированы, нацелены на постоянное воспроизводство мужчин-воинов, их подготовку к военной службе. Основой общинной жизни казаков была традиционная система самоуправления, включавшая казачьи круги, выборность должностных лиц, сильную атаманскую власть, круговую поруку и взаимовыручку. Повседневные тяготы жизни казаков, вынужденных сочетать земледельческий труд с трудом ратным, сопряженным с постоянным риском, частыми и долгими отлучками из дома, нередко выпадали из поля зрения внешних наблюдателей. В глаза чаще бросались достаток, "справность" казачьих хозяйств и их  яркая, парадная  обрядность. Эти  черты казачьего уклада запечатлены и в рукописи И. Машкова, восхищавшегося добротностью казачьих домов (большие, часто двухэтажные, под жестяными крышами), обилием припасов в их кладовых, особой торжественностью и размахом праздников: "На основе обильной плодами труда, сытой, полнокровной жизни, на основе отравленных специфическим военным патриотизмом казачьих мозгов пышно расцветал военно-патриархальный общественный уклад казаков. Множество религиозных праздников. Обилие праздников царских, которым придавалось здесь особо-торжественный, политический характер и которые проводились со всякими церемониями и богослужениями на площади. Пасха, рождество, крещение, спасы… Царские дни… Поднятие хоругвей, торжественные звоны колоколов. Водосвятие… Невероятная парадность. Флаги… Все это, отравляя сознание величием и непосредственностью бога и царя и их присных, а также вообще всякого начальства, вместе с тем представляло для нас, подростков, великое веселие и радость и массу развлечений. Зимой и летом, осенью и весной, случись только какое-нибудь подобное зрелище, я и мои сверстники уж, конечно, были на своем месте, невзирая ни на какие климатические условия".

Привычку к строгой дисциплине, регламентированности как общественной, так и частной жизни, казаки сочетали с умением широко и буйно гулять в дни праздников – общинных и семейных. Безудержность и в труде, и в праздности – характерная черта психологического портрета казака. По этому поводу И. Машков писал: "Их  жизнь производила впечатление здоровой, цветущей, полнокровной. Если гулять, до гуляют до положения. Если работать, то работают много и упорно – все от мала до велика". По мнению И. Машкова, работа, военная служба и "гулянья" составляли основу общинной жизни казаков: "Вся духовная жизнь казаков, насколько я могу судить по тому времени, сосредотачивались вокруг кабака, да вокруг царской службы и всяких, связанных с ней повинностей (выезды в лагеря, смотры и т.д.). В последнем случае водка и вино играли, конечно, тоже не последнюю роль. Пить казаки любили. Пили при каждом удобном случае. А случаев было много: выход и приход из лагерей, проводы на службу, свадьбы, крестины… В пьяном виде казак был широк, шумлив и нередко буен. Но буйство это всегда, сколько я помню, носило какой-то нарочитый характер: "чуш-братуш, я ж казак!" – в таком виде я мог наблюдать казаков и старых, и молодых много раз. Частенько двери винного заведения, которым заведовал отец, трещали, стойка дрожала, столы сотрясались от могучих ударов кулаков. Часто возгорались громкие споры пивших казаков между собой, доходившие до скандалов и до  драки. Но даже в драке казаки соблюдали известные нормы. Драки были незлобливы. Я никогда не видел беспощадных ударов чем попало. При этом через пять минут дравшиеся, уже мирно обнявшись, следовали домой, целуясь по пути. У меня во время подобных скандальных сцен, как это ни странно для ребенка никогда не было такого состояния, что может совершиться что-либо ужасное. Не знаю, чем объяснить, но я бывал всегда в полной уверенности, что скандал кончится благополучно и мирно: никого не убьют, не зарежут… У моих родителей, конечно, беспокойства было больше. В потоке расходившихся буйных страстей могли пострадать тарелки, графины, стаканы, окна, столы, стулья. Но, пожалуй, и только. Да и это было очень и очень редко".

И. Машков очень точно воспроизвел атмосферу мужских казачьих гулянок, в которых размах и удальство сочетались с незлобливостью и умением себя контролировать. По свидетельству многочисленных источников, почти все важнейшие события в общинной жизни казаков, сопровождавшиеся "возлияниями", отличались четкой организованностью. Например, на  масляничные и троичные гулянья (так называемые "ссыпки") избирался  атаман, два его помощника-есаула, судья, писарь, казначей и другие «должностные лица». При этом "сыпочный" атаман обличался такой же властью, как и настоящий. А. Казмин, описывавший "частные и общественные гульбища" казаков в конце XIX в.,  писал: «Он – глава ссыпки, следит за порядком, командует ссыпкой, направляя ее то в ту, то в другую сторону, посылает гонцов, по его приказанию начинают подносить угощения, он открывает и прекращает ссыпку, наконец, он в случае отсутствия судей, творит суд и расправу. Как судья он пользуется обширными правами: может исключить виновного из ссыпки, наложить на него штраф и даже посадить под арест. Атаману должны подчиняться все беспрекословно, хотя бы  в ссыпке был его отец и даже настоящий атаман. Власть его ограничивается только общим собранием. О всяком важном вопросе, прежде чем решить его, атаман должен посоветоваться с собранием, преимущественно со стариками» [8]. Исследователь отмечал также, что в былые времена  «ссыпочный атаман на время сменял настоящего». При такой организации праздничных гульбищ пьяные эксцессы, если и имели место, то пресекались немедленно, а виновного отдавали на суд стариков.

Что касается описанных И. Машковым  нарочитого буйства казаков и почти обязательных пьяных драк, не отличающихся, впрочем, ни кровопролитностью, ни злобливостью, то и здесь им подмечена  собственно казачья культурная специфика.  Умение драться считалось обязательным для подрастающего казака-воина, этому его обучали с раннего детства. При этом включенность драк в институт социализации казаков-юношей приводила к их строгой регламентации. Драки на Дону организовывались общиной и представляли собой  ритуальную систему кулачных боев (местное название - кулачки).

В жизни казачьей общины кулачки являлись формой организации досуга, народной забавой, обладающей, однако, некоторыми специфическими функциями, направленными на выработку боевых навыков, ловкости и выносливости их участников. Кулачки проводились как в обычные дни по желанию участников, так и во время наиболее значимых событий в жизни общины (распределение земельных паев, луговых и лесных наделов, окончание сбора урожая, выход на военную службу) и в календарные праздники (Масленица, Пасха, Троица). Главные принципы организации кулачного боя – разделение участников на две партии ("стенка на стенку") и  неукоснительно выполнение определенных правил и запретов. Перед началом боя противоборствующие партии заранее обговаривали условия: биться до первой крови, до полного разгона, до бреши в стене. Важнейшие правила: не бить лежащего, не бить сзади – только в лоб. Запрещалось закладывать в руку (или в рукавицу) свинчатку. У казаков организация каждой из партий строилась на строгих социовозрастных принципах. В бою участвовали (в составе своих групп): дети 5-6 лет, подростки, казаки приготовительного разряда, служилые неженатые казаки, семейные и старики. В ходе кулачного боя четко распределялись функции участников  каждой группы. Дети 5-6 лет и подростки выполняли функцию затравщиков. После того, как участники боя выстраивались в позиции "стенка – на стенку", они выходили в свободное пространство и обменивались обидными прозвищами и кличками. Следующими в бой вступали подростки, затем подключалась «стенка», состоящая из взрослых казаков. Функции стариков заключались в судействе: они следили за соблюдением правил боя, в случае необходимости останавливали его, наказывали провинившихся, награждали победителей. По окончании кулачек их участники сходились вместе, обменивались рукопожатиями, обсуждали  прошедший бой.

Главная – социализирующая – функция кулачных боев заключалась в том, что они давали возможность казаку демонстрировать общинному миру свою все возрастающую социальную зрелость и получать от мира публичную оценку его мужских и воинских качеств. В казачьих станицах и хуторах особым почетом пользовались так называемые "бойцы" – выходившие перед началом кулачек на поединок, и вообще те, кто отличался в кулачных боях особой удалью. Вместе с тем, жестокость и озлобленность в кулачках не допускались. В экспедициях нам приходилось слышать рассказы о казаках, наложивших на себя добровольный запрет на участие в кулачках из-за причиненного увечья противнику. Помимо кулачных боев совсем нередкими  в казачьем быту были и обычные драки, но школа "кулачной выучки" сказывалась и на их специфике. Они, по многочисленным свидетельствам современников, действительно, отличались "незлобливостью", умением участников драки вовремя остановиться и примириться.

Зафиксировал в своей рукописи И. Машков и "трудовые будни" казаков: "Редкие из них в те времена нанимали батраков. Несколько больше нанимали на уборку хлебов (особенно косарей, там, где казак был на службе). Подавляющее большинство все производило своим трудом. Работы было много. Тут и домашность (скот, птица, свиньи), тут и огород, тут сад – редкий казак не имел сада, тут, наконец, полевые работы. Наступала весна…тает снег, казаки чинят орудия производства – плуг, бороны, сохи, катки, упряжь, делают быкам ярма, войца: бабы хлопочут с посевным зерном, с рассадой. Наконец, земля подсохла, можно выезжать на поле… Кончили сев, начинается обработка и огораживание огородов. Старики плетут плетень. Вслед за тем мнут кизяки. В середине мая молодые казаки – "служивые" – отправлялись на майские учения. В это время в полях идет полка подсолнуха и бахчей, пашут пары, а там подходит косьба луга, и уже золотятся хлеба. А потом озимый сев и пахота "подзимей" до самого снега. Зимой масса свободного времени, но до полной праздности очень далеко. Трижды в день надо убрать скотину, для которой корм зачастую привозился с поля. Надо заготовлять дрова, рубить для всяких хозяйственных нужд лес (за 10-12 километров от хутора). Любителям борзых охот дополнительная нагрузка… и уже снова подходит весна".

Описывает И. Машков и особый ритуал первого выезда в поле: "Собирается в горнице вся семья. Глава семьи коротко крестится на икону. Тут же из под иконы снимается "жаворонок", испеченный из пшеничной муки – символ весны, символ удачного сева. По приезде на поле его торжественно разломят на кусочки и съедят. Люди твердо были убеждены, что без этого урожай будет плох. Видимо, это остаток древне-языческого ритуала – весеннее жертвоприношение. Сняв "жаворонка", глава семьи присаживается, присаживается и вся семья. Посидев минуту, встают и тотчас отправляются в поле".

Печенье в форме жаворонков в казачьих семьях выпекали на праздник "Сóроки" - так по-народному назывался день памяти Сорока мучеников (9/22 марта). В народе говорили, что в этот день «зима кончается, весна начинается». Особая значимость этого праздника была связана с его близостью ко дню весеннего равноденствия. По народным представлениям, весну приносили 40 птиц, прилетавших в этот день с юга, первой из них был жаворонок. Поэтому в этот день хозяйки пекли из пресного теста печенье в виде жаворонков, их давали детям, которые выходили с ними на улицу, пели песни-веснянки и кликали весну. Остатки печенья хранили до дня  первого выезда в поле, которому придавалось особое значение. К этому же событию сохраняли и остатки масленичных куличей. Их сушили и хранили "под образами" (под иконами). Готовясь к выезду в поле, их  крошили и смешивали в рассевальнике с семенами. Брали с собой в поле и высушенные печенья-кресты, которые выпекали в день Средокрестия (середина великого Поста).  Их закапывали по углам поля перед началом сева. Семена для первого посева предварительно освящали в церкви. Во многих станицах первый выезд в поле  отмечался как общественный праздник  - выезжали в поле сообща, ставили общий стан, перед севом молодежь водила хороводы, в которых "обыгрывались" процессы предстоящих полевых работ [9].

В традиции совместного поедания "жаворонков" и символического возврата пашне обрядовых печений, скорее всего, выражается идея не "древне-языческого жертвоприношения", а всеобщего обмена – однажды данный землей урожай хлебов поступал в череду постоянного обмена между людьми, животными (часть масляничных куличей скармливалась домашним животным), птицами (им крошили часть печенья-"жаворонков" при закличках весны), после чего остатки вновь должны были вернуться в землю (после предварительного очищения – освящения под иконами или в церкви).

Отметил И. Машков и особенности  семейного уклада у казаков. В своих описаниях он почти дословно повторяет наблюдения других бытописателей казачества [10],  подчеркивая особую патриархальность казачьей семьи: "В их семейном быту господствовала строгая патриархальность. Глава семьи старик, если ему даже под сотню лет и у него были уже седые сыны и служилые внуки, вершил своевластно суд и право, что, конечно, не исключает отклонения от этого правила. Семейные законы были суровы. Бунтовщику сыну грозило исключение (выгон) из семьи без всякого имущества, а в некоторых случаях даже Сибирь. Старик мог поставить вопрос о таком сыне на сходе, и сход, строго блюдя законы старины, мог постановить: "За ослушание родительской воли в Сибирь на высылку". Но несмотря на такую суровость, а может быть именно поэтому, в семьях казаков не было изуверства и дикого произвола. Я не наблюдал, чтобы отец жестоко избивал сына. А если и случалось отцу поднять руку, то так, слегка шелыжиной или обрывком бичевы разок другой, скорей с досады, чем со злобы. В этом случае, конечно, сын не смел "отвести руки" и не только потому, что сын боялся Сибири, а в большинстве случаев в силу внутреннего уважения и преклонения перед священной волей родителя. Все подобные конфликты, доходившие до такой остроты, кончались, как правило, скорым миром. Вообще черты добродушия и незлобливости положительно преобладали в казаках той поры. Такое впечатление у меня сохранилось и с более позднего возраста, когда я наезжал уже из Москвы в качестве студента училища живописи, ваяния и зодчества…"

Почти с восхищением описывает И. Машков и материальную сторону семейной жизни казаков: "Казак был полным хозяином продуктов своего труда. И надо сказать они были у него в великом изобилии. За исключением, может быть, небольшой по тому времени бедняцкой прослойки, чего только не было в кладовых у казачек! Яблоки моченые и сушеные, моченые арбузы, соленые помидоры и огурцы, сливы, терен, сушеная вишня, капуста рубленая, и капуста моченая в вилках. С осени, с первых морозов резались бараны, висевшие в холодных чуланчиках в свежем мороженном виде почти всю зиму. К рождеству и пасхе откармливались в «саду» свиньи и борова. С ярмарок завозились бочонок рыбы, сельдь, молосолка, огромные вязки тарани. Ко всему этому  добавлялась добыча  охоты и рыбной ловли. В заключение о хлебе. Казаки знали только пшеничные пирог. Тот, кто ел «хлеб»- то есть ржаной хлеб, не считался и за человека. Тут было и вареное, и пареное, и соленое, и моченое. Что же было еще желать моим тогдашним чубатым знакомцам! И с чего им было звереть! И в самом деле, добродушнее наших Хоперских казаков, гостеприимнее и хлебосольнее я не видел людей. В те времена, по крайней мере, это было так".

И.Машков отметил, что была среди казаков и бедняцкая прослойка, вскользь он пишет и о тяготах военной службы, доводивших некоторых казаков до разорения, но в целом, воспроизводимая им картина показывает казачество как особую категорию населения царской России, которой было что терять с ее крахом: "Подавляющая масса казаков здорово жила. Если бы этого не было, то трудно было бы объяснить, почему, например, большинство казаков оказалось на стороне белых".

II. Позволяет рукопись И. Машкова составить впечатление также и о быте иногородних жителей станицы Михайловской и входящих в ее юрт хуторов, так как именно к этой категории населения Области войска Донского принадлежала его семья. Происхождение термина "иногородние" связано с тем, что на Дону издавна проживали временно или постоянно выходцы из центрально-и-южнорусских губерний, т.е. из "иных городов", не относящихся к Области войска Донского, и не входящих в казачье сословие. Впрочем, сами казаки нередко вкладывали другой смысл в этот термин, разъясняя, что эта категория жителей Донской области относится к "иному роду" ("иного-родние"), т.е. не принадлежат к роду казачьему. Казаки называли иногородних такжемужиками, русскими, хохлами и пр.

Иногородние были, как правило, сезонными рабочими или ремесленниками, приходившими на донские земли в поисках заработка. Нередко они искали возможности для перехода в казачье сословие. Обычно это достигалось за счет брачных связей и отношений родства. Но после выхода в 1835 г. Положения об управлении Войском Донским российское правительство и войсковые власти проводили жесткую политику, препятствовавшую свободному переходу неказачьих групп населения Дона в казачье сословие. В пореформенное время (вторая половина XIX в.) эта политика была изменена. Правительство стало поощрять миграцию в казачьи земли переселенцев для более быстрого экономического развития региона. Бывшие крепостные крестьяне (жившие на Дону на частновладельческих землях) получили статус коренных жителей и объединились в общины. Одновременно на Дон хлынула волна новых переселенцев. В это же время были отменены ограничения на вступление в казачье сословие и выход из него. В 60-80-е гг. XIX в. целые группы иногородних, из числа родившихся на Дону либо долго здесь проживавших, были приняты в казачье сословие. Оставшиеся в статусе иногородних, свободно жили в казачьих поселениях, но не имели права на получение земельного пая (поэтому либо арендовали землю у казаков, либо занимались торговлей и ремеслами), не имели и собственных институтов самоуправления.

Группа иногородних на Дону была неоднородной: они были выходцами из разных мест России; сильно различались между собой зажиточные (занимавшиеся торговлей, ростовщичеством, бравшие в аренду казачьи земли) и беднота (зарабатывавшие на жизнь поденщиной). Отношение казаков к иногородним было двойственное: с одной стороны, пренебрежительное (как не состоящим на службе у царя, подневольным), с другой стороны, с оттенком зависти (живут безбедно на казачьих землях, не неся тягот этой самой службы). Во второй половине XIX в. противоречия между казаками и иногородними доходили до стадии противостояния. Казачество раздражало засилье в станицах и хуторах людей, не относящихся к их сословию, а потому не выполнявших никаких общественных повинностей. Но больше всего опасались казаки претензий со стороны иногородних на казачьи земли. Казачество в полный голос высказывало недовольство засильем на Дону иногородних, хищнической эксплуатацией взятых ими в аренду казачьих земель и пр. Страницы донской периодики второй половины XIX в. полны заметок, в которых ясно проявлено враждебное отношение казаков к иногородним:  "Не дай Бог опять пошлются нам эти эпидемии, эпизоотии и разные Селивантичи (иногородние – М.Р.), от которых житья нет нам, казакам, даже на своей, добытой кровью отцов, родной земле» [11]; «Хохлы-арендаторы – это язва, разъедающая последнее достояние казака – землю!» [12]; "Явится на Дон какой-нибудь мужиченко, сядет сидельцем в кабак, всеми правдами и неправдами зашибет копейку и отмахнет себе поместе десятин в десять, благо рытье канав дешево. Посадит 2-3 яблони и говорит – это сад, а между тем тут у него все: и пашня с овсом, и бахча, и огород, и трава… Казакам обидно, и начинается вражда, выживанье…" [13].

Иногородние, в отличие от казаков, не имели возможности высказывать на страницах донской (казачьей, по сути) периодики свое отношение к ситуации. Есть, впрочем, в нашем распоряжении полевые материалы, собранные волгоградским краеведом В.А. Апраксиным, которые представляют точку зрения тех, против кого так ополчилось казачество: "Несмотря на рукомесленность, жизнь иногородних до революции была очень тяжелой. Местное население (т.е. казаки) их не жаловало, смотрело свысока, при каждом удобном случае старались унизить, оскорбить, а то и избить. Все это являлось следствием того, что у казаков из поколения в поколение ходили слухи, будто хохлы рано или поздно отнимут у них землю. Казаки этого боялись… До сих пор не забыл я  притеснений, чинимых к иногородним. Каждый год наше подворье измеряла группа понятых, чтобы узнать, не прибавил ли мой отец территорию подворья на сажень-две и дополнительно обложить его налогом. Каждый год отец платил 3 рубля за выпас коровы на казачьей траве за хутором. И хоть работали в нашей семье все от мала до велика, хоть отец и был хороший коваль, но все равно с деньгами было всегда туго… Редко кого из иногородних казаки называли по имени-отчеству, в глаза и за глаза погоняли прозвищем: Багреевы – "Ковалевы", Глуховы – "Бечевники" и т. д., а многих просто звали "хохлами" [14].

В свидетельствах обеих сторон столько глухой обиды и открытого раздражения и так мало беспристрастности, что составить объективную картину взаимоотношений между казаками и иногородними очень не просто. Тем более интересны детские воспоминания И. Машкова, представлявшего сторону "обиженных". Машков писал: "Моя родословная… имеет немалое значение с точки зрения формирования моей  его психики в детстве".

Годы детства будущий художник проводил поочередно среди родственников по линии матери и отца. Первые (и это особо подчеркивает И. Машков) почти все без исключения были торговцами, родственники по материнской линии (Андреевы) – "все до одного ремесленники".  Отец Машкова, попав в семью Андреевых, "оказался не удел", так как  не обладал ни капиталом, ни ремеслом: "И вот они вдвоем – отец и мать - начинают промышлять. Первое время отец ходит в хутора на поденную работу; мать занимается стиркой, мытьем полов у богатых людей. Кое как перебиваются". Позднее отец Машкова работал приказчиком у виноторговца, мать овладела искусством швеи, пыталась открыть собственную торговую лавку, оказывала местную населению "врачебную" помощь.

Разительно отличалась атмосфера в домах родственников-торговцев и "ремесленной" родни. В доме дяди Машкова – торговца Филиппа Семеновича он наблюдал "абсолютный порядок, чистоту, некоторую даже роскошь". Мягкий диван, на котором он спал здесь, был "верхом блаженства по сравнению с палатями дяди Никиты". Но, несмотря на внешнее благолепие, внутренний быт этой купеческой семьи поражал мальчика "своей дикостью, некультурностью". Нравы купеческих семей познает И.Машков еще ближе в те годы, когда кончилась его воля, и он стал "невольником" сначала у торговца Сумбатьянца, а потом у крупнейшего купца и промышленника Юрьева: "У Сумбатьянца я пробыл всего шесть месяцев. Мне от него полагалось только питание. И за кусок хлеба я должен был испытать вкус. Ту неволю и все те страхи, которые вдруг свалились на плечи двенадцатилетнего мальчика, не имевшего даже понятия, что значит жить в "людях" на положении "лентяя" и «дармоеда"… Временами мне казалось, что он убьет всех нас, в том числе и меня".

Еще более тяжелые воспоминания остались от времени, проведенного "мальчиком" в заведении Юрьева: "Здесь приучали к сплошной и абсолютной угодливости и чинопочитанию, здесь старались стереть в тебе все остатки  твоего человеческого достоинства. Начиная от приказчика и кончая «мальчиком» все в магазине должны были быть перед покупателем учтивыми, подобострастно изгибающимися. На лице тоем должна была вечно сиять угодливо- подобострастная улыбка. Покупатель здесь для тебя был богом,  на которого ты должен был молиться, которому ты должен был чуть ли не целовать башмак, как римскому папе, хотя бы это и была всего  на всего кухарка какой-нибудь отставной чиновницы или барыньки.

Я все это ненавидел.

Быт торговых служащих в те времена, на мой взгляд, был гораздо ужаснее, чем быт производственных рабочих. На фабрике - коллектив организованный одним чувством к хозяину, коллектив, способный защищаться и даже нападать; здесь люди, разделенные ступеньками  друг от друга,  готовы были пожирать друг друга за хвост, как змеи. Отсюда непревзойденное холопство перед хозяином и покупателем, отсюда хамское отношение к нижестоящим и особенном к «мальчикам»…Легко представить какой это каторжный и морально нечистоплотный труд".

В это время И.Машков увлекается рисованием, которое  спасало его от "нравственного и морального растления". А первые задатки к творчеству он получил в семье родственников матери, воспоминания о которых разительно отличаются от вышеприведенных: "И вот тут-то начиналось воздействие на мою психику родичей. Я никогда не любил бывать у дяди Филиппа Семеновича. Во всяком случае, я был равнодушен к богатому дяде, у которого в доме царили благолепие, порядок и чистота. Андреевы были мне ближе. Тут делались всякие интересные вещи. Дядя Никита Степанович рубил, строгал, долбил. Из под его рубанка вились чистые, свежие, пахнущие смолой, стружки. Часами мог я стоять рядом с его верстаком и наблюдать за его однообразными движениями. Для меня они казались необычайно занимательными.

Именно этим влиянием на мое воображение труда дяди, представляющего из себя смену самых удивительных для меня процессов, и объясняется мое страстное влечение к технике. Что могло быть занятным для ребенка в доме дяди- торговца? Ничего. А здесь… здесь был целый мир действий, движений, звуков. И уже в те времена я отлично ориентировался во всей наличной технике. Я знал устройство ветряных и водяных мельниц; меня интересовал часовой механизм; я знал и умел делать сам все виды трещоток, вертушек и целый ряд других деревянных игрушек. Змей!... Я знал в раннем детстве, как надо делать змей с трещоткой и столбовой змей.  Я пытался делать даже скрипки сначала с конским волосом, а потом и с кишечными струнами. Не зная, не видя никогда, даже на картинках, настоящих кораблей я умудрялся делать их, создавая их вероятные формы силою воображения. Одновременно я начал проявлять склонность к зарисовыванию. Эту мою страсть я пронес сквозь все испытания, которые сулила мне жизнь. Ее я донес до настоящего времени".

Как видно, сам И. Машков проводит четкую грань между двумя группами иногородних – торговцев и мастеровых. Проводили эту грань и казаки: по отношению к  торговцам и арендаторам они действительно  испытывали неприязнь и даже враждебность, в то время как иногородние-"рукомесленники" нередко пользовались среди них уважением и даже почетом. Связано это было, в том числе, и с прямой зависимостью казаков в повседневном быту от тех, кто снабжал их хозинвентарем, утварью, одеждой и обувью, знал толк в технике, и со столь естественным уважением к людям труда. При этом уважение это сочеталось все-таки и со снисходительностью, и с известной долей пренебрежительности:  свой особый статус казаки хорошо осознавали и очень им гордились.  Но, если в памяти информанта  В.А. Апраксина остались чинимые казаками притеснения и обидные прозвища (ими, кстати, повсеместно наделяли друг друга и сами казаки), то И. Машков приводит совсем другие примеры отношения казаков к иногородним. Самый яркий случай связан с положением, в котором оказалась его семья после пожара, в котором сгорел наполовину отстроенный дом и заранее закупленный матерью товар: "Родители были в страшном отчаянии. Но… им на помощь пришло население. Я не один раз видел ездивших по хуторам мужиков из соседней губернии, собиравших «на погорелое»; я видел с какой чуткостью казачье население отзывалось в таких случаях на горе и несчастье, казалось чуждых ему пришельцев. И вот теперь население Сычевского, Красноярского хуторов, руководимое вот этим чувством помочь пострадавшим чем кто может, само по собственной инициативе повезло кто  пуд пшеницы, кто меру картофеля, кто пару другую слег- бревен старого леса, кто плетень… Кое-кто ссудили Настасье Степановне) 10-23-30 рублей денег. Мою мать любили не только за ее коммерческую, швейную деятельность, но и за отзывчивость и ласку. Я уже говорил, что в те времена даже в семье моего дяди, торговца Филиппа Семеновича, лечили главным образом, «заговором». Легко представить себе положение с этим делом в глухих хуторах. Но к чести моей матери она лечила не заговором и не колдовством. Не знаю от кого,  частично, может быть, от дяди Василия Семеновича, который был  военным фельдшером, она получила элементарные методы распознавания и лечения болезни. В особенности удачно лечила она всякие вывихи и сломы костей. Знала она, видимо, врачебное значение  многих трав. Во всяком случае, в ее врачебной помощи не было ничего знахарского. Легко представить, как велик был авторитет в хуторах, где она жила… Я утверждаю, положительно и казаки и казачки любили Настасью Степановну. Она была невидимыми, но крепкими нитями связана с казачьим населением вследствие вот этой своей способности быть ему полезным не так, так этак, вследствие своей разнообразной деятельности".

Далее И. Машков отмечает, что "никто из собратий торговцев и не подумал хоть чем-нибудь помочь попавшим в беду людям, наоборот, может быть, они даже радовались уничтожению будущего конкурента". А когда его, ободренные помощью, родители начали строить новый дом, то "как в сооружении дома, так и в огороже многие из знакомых матери и отцу казаков принимали участие помимо всего прочего еще и своим трудом". В последнем случае речь идет о так называемых помочах – коллективных работах, направленных на помощь семьям, оказавшимся в затруднительном положении – широко распространенных в казачьей среде. Такие работы (по обмазке глиной стен домов, заготовке сена и пр.) осуществлялись по зову хозяев добровольно и бесплатно (от хозяина ждали только угощения "по достатку").

В свое время нам приходилось специально заниматься вопросом взаимоотношений донских казаков и иногородних, и мы можем констатировать, что воспоминания И. Машкова - единственное свидетельство (среди массы других обнаруженных нами источников по этой проблеме), в котором они представлены ни как противостоящие и враждующие стороны, а как стороны, заинтересованно сотрудничающие. Его рукопись открывает новый взгляд на проблему "своих" и "чужих" ("чужих своих" и "своих чужих") в среде населения Области войска донского конца XIX – начала XX в.

Однако этот новый взгляд вовсе не перечеркивает того факта, что противостояние между казаками и иногородними  нарастало. Казаки крепко держались за свои сословные привилегии, а иногороднее население накапливало недовольство этими привилегиями, все в большей степени претендуя на уравнения в правах на землю с казаками. Поражение белоказачьего движения на Дону в послеоктябрьский период во многом будет связано именно с невозможностью (или нежеланием) казаков разрубить этот узел противоречий, поступившись своим особым положением. А И. Машков, на одной из страниц рукописи писавший о том, что казакам было что терять с развалом Российской империи, в конце своей рукописи  пишет о том изумлении, которое вызвало у него намерение казаков первого донского полка, стоявшего в Москве и сформированного именно из казаков станицы Михайловской, бить нагайкой  его - своего земляка, принявшего участие в студенческой демонстрации, т.е. выступившего на стороне тех, кто хотел разрушить  "до основания" весь традиционный уклад жизни тогдашней России.

Восхищение самобытной казачьей культурой, которое испытал И.Машков в детстве, не стало основой творчества Машкова-художника. В столице он найдет новые мотивы и сюжеты, перенесенные затем на полотна его произведений. Однако в живописи позднего художника Машкова все же найдут место и виды станицы Михайловской, и добротные казачьи дома, и Сретенская церковь, перестроенная по его замыслу в Дом социалистической культуры и покрытая им же вполне "языческой" росписью. И, что показательно, в созданном много лет спустя в станице Михайловской музее имени И. Машкова рядом с копиями его картин ныне соседствуют предметы казачьего быта.