А.А.Лабас[1].  Воспоминания.

Я занимался в студии И.И.Машкова в 1916-17 годах. Меня очень влекло к живописи, и хотя я учился в Строгановском училище на декоративном отделении у Ф.Ф.Федоровского, во время каникул я посещал студию Машкова в Харитоньевском переулке. Я пришел к нему вместе с моим товарищем В.Комарденковым. Помню, рыжебородый ассистент И.И.Машкова Мильман cказал нам, где устроиться, мы заняли места и начали писать натурщицу. Все студенты писали очень ярко, контрастно. Стены были завешены натюрмортами. Стиль И.И.Машкова отражался во всех работах. Он мне уже был знаком по выставкам, хотя, всмотревшись, я увидел и другие работы; они меня очень заинтересовали. Цветные, яркие до крайности, иногда написанные черной краской и даже с обводкой, а иногда ультрамарином, широким размашистым мазком. Я очень волновался, когда поставил холст и краски на мольберт. Мой товарищ тоже устроился, и мы начали писать.

Рисовали мы в Строгановском училище много, и я довольно быстро нарисовал углем фигуру, торопился, скорее бы взять краски. И вот, как это иногда бывает, работа пошла сразу. Мне удалось поставить основные отношения и я взял их более сильно и ярко по цвету. Это произошло незаметно для меня, вероятно, общий колорит кругом подтягивал и меня к нему, но вскоре я увлекся и забыл про все. Очень интересно и по-новому для меня была поставлена модель: цветные ткани, часть фона, красное дерево, да и натура была хорошей по форме и по цвету. Мне показалось, что у меня быстро идет работа, и я успел уже довольно много сделать. К концу занятий пришел Илья Иванович Машков. Я волновался, моя работа приостановилась, я никуда больше не мог ткнуть кистью, все вылетело из головы мгновенно. С беспокойством я слушал, о чем он говорил. В какие-то моменты я рассмотрел Машкова. Высокий, атлетического сложения человек с чуть прищуренными глазами, решительными жестами, объяснял все в совсем незнакомой мне манере и иногда очень резко указывал на недостатки. А одной высокой женщине он оказал: «Что же вы так пишете - вяло, безразлично, никак не проснетесь, разве можно так работать? Смотрите, что тут делается!» – и он, как извергающийся вулкан, обрушился на растерявшуюся ученицу, размахивал руками, несколько раз подбегал к натуре и, взяв мастихин, ручкой сильно постучал по красному дереву: «У Вас и дерево - вата и тело тоже – вата»,- и он подошел к другому ученику. Но замечания здесь были у него совсем другие. Мне запомнилось тогда, что он оказал: «В общем ничего, и сошло бы, но только слишком все съехало в сторону. Есть новый холст? Стоит начать снова, пока не так много сделано. А это оставьте». Следующим был я, и я затаил дыхание. Илья Иванович подошел, быстро посмотрел на работу. Была мучительная пауза. Но вот он повернулся ко мне и оказал: "Живописец, хорошо чувствуете цвет, это самое главное. У кого учились?» Я ответил. «Дело пойдет! - весело улыбнувшись, оказал он мне, - берите посильней».

Его решительный твердый характер и собранность произвели на меня большое впечатление. Но дальше все приобрело совершенно неожиданный поворот. Машков, подойдя к моему товарищу Комарденкову, посмотрел его работу и оказал: «Вы знаете, Вам не надо заниматься живописью, не советую тратить на нее время. У Вас нет к живописи способностей. Не обижайтесь на меня и не расстраивайтесь. Вы молодой, здоровый человек, разве мало интересного в жизни, помимо живописи?»

Комарденков очень переживал, и я также переживал за него. Этот случай запомнился на вою жизнь. Меня поразила уверенность Машкова, с которой он так прямо и просто оказал: «Бросьте живопись». Я долго думал, правильный ли совет дал Машков. Действительно, мой товарищ в дальнейшем оставил живопись и занимался промышленной графикой. Таким было мое первое знакомство с Машковым. С каждым днем мне становилось легче и легче с Ильёй Ивановичем. Я с интересом слушал его иногда запутанные объяснения; он был темпераментным, горячим и таким остался. Он говорил очень легко, живо, интересно, увлекательно. Его огромный опыт наблюдения при его могучем природном таланте к живописи чувствовались во всех разговорах об искусстве. Они много давали и молодому и зрелому художнику. Но иногда Илья Иванович говорил очень длинно, запутывался, возвращался назад, стараясь свести концы с концами, но никак не мог. Это происходило с ним и в поздние годы, и при его выступлениях на собраниях. Тогда его недруги в искусстве злорадствовали и начинали шуметь. Это его еще больше сбивало. Но иногда было иначе. Он мог вскипеть - и тогда держитесь только, разнесет все и всех. Ведь он умел безошибочно разобраться в живописи и хорошо знал, кто чем дышит. Его горячность часто помогала ему и в жизни и в искусстве, но она ему иногда была и во вред. Случалось, он терпел неудачи. Ну и что ж, это неудачи крупного художника в смелых поисках.

Мне часто приходилось встречаться с Ильей Ивановичем, и во все времена у меня с ним были самые дружеские отношения. Больше того, он много раз горячо, как только он мог, защищал мои работы от всяких нападок АХРовцев. Мы очень часто говорили об искусстве, он мне высказывал свои мысли, свои соображения, а я ему свои. У него возникали вопросы, их было много, он искал ответы на них. Он старался понять, как сказать своим искусством о нашей жизни, о наших людях. Он написал подлинно живописными средствами большой групповой портрет "Отец и сыновья - участники революции" и подвергся за эту картину жестоким нападкам. Теперь это нужно пересмотреть - картина сохранилась, и она чрезвычайно интересна.

Я не могу забыть одной встречи с Машковым. Мы жили в Абрамцеве на даче, ко мне пришел Илья Иванович; был у меня в это время и поэт Михаил Голодный. Мы сидели на веранде. Машков стал рассказывать про свои родные места (он был казаком, и время от времени ездил на родину). Он говорил живо, описывал картины жизни и проводы на войну-это было похоже на эпос. Михаил Голодный мне сказал потом: «Какой своеобразный человек. Только большой художник так талантливо может рассказывать»…