Г.И. Рублев[1].

 И.И. Машков

 Щедрый дар

Внешний облик Ильи Ивановича Машкова был весьма своеобразен, и мастер ярко выделялся среди таких же очень необычных его коллег-профессоров ВХУТЕИНА. Он был высокий брюнет, с крупной головой и покатыми, как у пловцов, плечами. Всегда одетый в хорошо сидящий на нем костюм, летом в фетровой с большими полями шляпе, зимой в шляпе из черного каракуля. Живые карие глаза, с любопытством смотрящие на мир, были красиво посажены возле выразительного прямого носа, несколько расширявшегося у верхней губы, на которой чернели маленькие, аккуратно подстриженные усики. Что меня поразило, я это запомнил сразу, после первого знакомства с Ильей Ивановичем - это его необычайной красоты руки. Длинные, сужающиеся к концам пальцы свободно размещались на кисти руки. По образу это были руки Лавании Тициана, только не женские, а мужские и, как в последствии оказалось, очень сильные. Однажды в мастерской в перерыве зашла речь о цирке и силачах, и Илья Иванович, между прочим, согнул пятидюймовый гвоздь под прямым углом своими красивыми тициановскими пальцами.

Познакомился я лично, вплотную, с Ильей Ивановичем в 1925 году, когда я перешел после двухлетнего пребывания на первом и втором курсе у А.А.Осмеркина - в мастерскую Машкова. Илья Иванович был замечательный педагог, который умел передавать своим ученикам свою любовь к таинственному искусству живописи, преданность мастерству и ремеслу живописи, в самом высоком постижении древнерусских и европейских традиций.

Передавая нам твердые, сложившиеся в процессе длительной деятельности мастеров правила ремесла искусства, одновременно Илья Иванович приучал нас к самостоятельному и сознательному умению пользоваться всем этим великим арсеналом возможностей.

Все постановки моделей и натюрмортов он делал при нас, а иногда даже поручал ставить кому-нибудь из нас, учеников, и, если постановка удавалась, он ее оставлял для работы. Бывало и так: мы, приложив все наши старания, поставим натюрморты, а он посмотрит и со Словами: «Ну что-то вы уж накрутили!» - станет ставить сам. Илья Иванович тщательно подбирал типаж натуры и предметы для постановок. Так как реквизитный фон у нас был крайне бедный и носил жалкий вид, а Илье Ивановичу необходимо было любоваться предметом, вещью, человеком, то драпировки, кувшины и многие другие вещи он брал из своей мастерской на М. Харитоньевском у Мясницких ворот. На предметы же такие, как различная дичь, фрукты, овощи и прочие, Илья Иванович давал свои деньги, и мы покупали все это на богатейшем нэпманском ранке в Охотном ряду.

Однажды Илья Иванович попросил нас купить у Елисеева на Тверской всевозможных хлебных изделий. Ребята привезли на извозчике целый узел. И Илья Иванович поставил огромный натюрморт. Он долго ставил, пробовал, переставлял, убирал и заменял одно другим и, наконец, когда, по его мнению, натюрморт «утрясся», воскликнул: «А знаете, ребята! Натюрморт мне нравится, и с этого места я буду писать с вами, вы его не занимайте»[2]. На другой день он привез холст и за неделю написал натюрморт «Снедь московская. Хлебы», ставший одним из лучших произведений новой советской живописи.

Илья Иванович сам грунтовал себе холсты для своих работ, тер для себя краски, как это делал и его друг П.П.Кончаловский, сам обрабатывал рамы к своим вещам, которые подготавливал по его рисункам столяр. Подрамники и рамы были выполнены безукоризненно, это были настоящие скрипки, тщательно выполненные из сухой ели без единого сучка, с колками из клена или яблони. Для летних этюдов Илья Иванович делал стандартные подрамники, так чтобы в больший плотно входили еще три поменьше, для того, чтобы они компактно укладывались при переездах. Холсты грунтовались казеиновым клеем, приготовленным из обезжиренного творога, растворенного в нашатырном спирте, белила и мел по равной части, льняное масло. Преимущество казеинового грунта состоит в том, что он не обвисает ранним холодным и сырым утром и не натягивается, как барабан, на дневном солнце. Я не раз помогал Илье Ивановичу вечерами в его мастерской грунтовать холсты на лето, и при этом неизменно наливалось огромное эмалированное ведро грунтом, которое я вез домой для подготовки своих холстов.

Илья Иванович прививал навыки высокого профессионализма во всем. По-другому он не представлял себе ремесло художника, переходящее в мастерство артистизма. Я помню, как однажды, недовольный стилем нашего рисования натуры на бумаге, Илья Иванович сел за рисунок одного из нас, взял уголек, заточил его плоско - на нет, смахнул начатое и говорит: «Вы рисуете углем на бумаге, как будто валенки валяете - без конца возите им вперед и назад, и все без толку. Углем нужно прикасаться к бумаге, вот видите: на свету лоб, щека - еле уловимая линия» - и, повернув уголь, слегка коснулся острым краем, наметил лоб и щеку, - «а под подбородком, смотрите, какая густота», - и он, поворачивая уголь, с силой обрисовал подбородок так, что уголь с треском посыпался вниз...

Так же он относился и к живописи, к классному этюду. После постановки натюрморта и выбора места каждый на бумаге должен был найти решение - как он будет его писать: пропорции холста, композиционное решение натюрморта, формат. На это давался день, на другой должен быть готов холст и начата работа. Бывали случаи, когда ребята по тем или иным причинам приносили небрежно сделанный подрамник - косой, «восьмеркой», сомнительно загрунтованный холст... Илья Иванович был беспощаден, холст собственноручно «сокрушал» и бросал в мусорный ящик, а писать не разрешал.

Часто, подходя к этюду, он спрашивал: «Ну почему ты пишешь лимон «чем-то» желтым, когда он ясно кадмий лимонный, а блик на нем - неаполитанская желтая!?» И когда выяснялось, что в ученическом этюднике таких красок нет, он спокойно говорил: «Ну так бы и сказал, дай твою палитру», и доставал из шкафа, в котором мы хранили свои ящики, свой огромный этюдник, полный всевозможных красок, и выжимал на палитру не только лимонный кадмий и неаполитанскую желтую, а и много другого, и в таком объеме, что этих запасов хватало на неделю работы.

В мастерской Илья Иванович требовал чистоты и порядка. Опаздывать и входить в мастерскую после начала работы, то есть после того, как стала модель, не разрешалось. И поэтому у нас во время работы дверь в мастерскую всегда была закрыта. И тем, кто уже работал, никто не мешал своим хождением.

Полы в мастерской у нас натирал полотер, деньги которому платил Илья Иванович. К семестровым выставкам Илья Иванович относился самым серьезным образом. Во-первых, он сам отбирал работы для отчетной выставки и заставлял нас минимальными средствами оформить их все. Для живописных этюдов мы заказывали рейки, на оплату которых деньги давал Илья Иванович, или оклеивали бумагой, для рисунков делали паспарту.

Наша учеба не ограничивалась занятиями в ВУЗе, в мастерских и прекрасной библиотеке. Посещение музеев, различных художественных выставок, на которых мы с огромным интересом ждали новых произведений наших любимых художников, в том числе и Ильи Ивановича, продолжало учебу. Такой замечательный музей новой живописи имени А.В. Луначарского в двадцатых годах был на Новой Басманной, у Красных ворот, где были собраны ранние дореволюционные произведения И.И.Машкова, П.П.Кончаловского, Фалька P.P., Рождественского В.В., Коненкова С.Т. В Государственной Третьяковской галерее был большой раздел новой живописи, ярко представляющий могучее разнообразие творчества русских художников, с восторгом принявших завоевание Великого Октября. Машков, Кончаловский, Гончарова, Ларионов, Павел Кузнецов, Сарьян, Татлин, Пиросмишвили, Крымов и другие удивляли нас, молодых, мечтавших стать художниками, новизной видения мира, самобытным изображением чувств художников, открывавших безграничные возможности для других видеть и чувствовать самому.

Илья Иванович заботился о своих питомцах. Он привлекал их к педагогической работе, помогал в организации художественных обществ. Таким обществом было «Бытие», куда входили ранее учившиеся у него молодые художники. По окончании ВУЗа в 1930 году вошли в «Бытие» многие художники из нашего выпуска. Все это сложное время описано, хочется лишь указать на огромную активность Ильи Ивановича на всех стадиях организации творческой художественной жизни художников. Будучи членом Правления Московского Союза Советских художников, Илья Иванович полон энергии, по-прежнему преподает, работает над живописью, участвует на всех выставках, и многое из того, что создал Илья Иванович, сегодня стало классикой.

Наша взаимная симпатия, родившаяся в ВУЗе, продолжалась до конца его жизни. Илья Иванович внимательно следил за тем, что я делаю. Окончив ВУЗ как станковист, я увлекся стенописью и стал работать как монументалист. Однажды Илья Иванович пришел ко мне и попросил показать ему все, что я сделал. Во время беседы он говорил о том, что он давно хотел расписать стены какого-нибудь общественного здания, и предложил мне: «Давай распишем что-нибудь с тобою вместе...»

И тут Илья Иванович рассказал мне о своей мечте: «Ты знаешь, ведь в натюрморте можно выразить большую идею и глубокие чувства, вот мне бы хотелось отразить в красивой художественной форме величавую красоту наших недр: всевозможные руды, драгоценные минералы - все, что под землей, красоту плодов земных, над ними цветы и плоды, созданные руками человека, а над этим всем - создателей, покорителей природы - великих первопроходцев и открывателей...» И я понял по интонации голоса Ильи Ивановича, что он понимает и знает, как нужно дать волю его декоративному видению мира и непосредственному чувству, свойственному его таланту, так ярко проявившемуся в его ранних вещах чтобы решить такую мечту. Увы, мечте не дано было сбыться.

Было начало 1941 года. Вскоре началась война.

16 декабря 1974 г.

[1] Рублев Георгий Иосифович (1902-1975) – живописец, монументалист, оформлял массовые мероприятия, преподавал в Московском институте прикладного и декоративного искусства (1946–1952), Высшем художественно-промышленном училище имени В.И.Мухиной в Ленинграде (1952–1975). Уже после смерти стал известен как станковист, работающий в духе примитивизма.

 [2] Места для работы мы обычно разыгрывали по номерам- прим. автора.