А.Д. Гончаров[1].

Мой первый учитель

Первым моим учителем, которого я всегда вспоминаю с искренней признательностью, был Илья Иванович Машков, член-учредитель общества «Бубновый валет», художник сильного, самобытного и, я бы сказал, стихийного таланта, с блеском выступавший на выставках этого общества рядом с П.П.Кончаловским, с которым он был в самых дружеских отношениях, и А.В.Лентуловым.

Он находился под влиянием новых идей в живописи, ценил живопись Сезанна и увлекался грубоватой русской народной живописью подносов, вывесок, лубков.

Искусство Машков любил горячо, во всех своих ощущениях был истинным реалистом и искал объективные законы восприятия и незыблемые законы композиции, любил и ценил ремесло и нас старался научить этому. Ученикам своим говорил: «Рисунок должен быть таким, чтобы столяр мог по нему сработать скульптуру».

Иногда и сам рисовал в присутствии учеников с натуры, с обнаженных моделей, а однажды нарисовал несколько портретов с нас, так внимательно следивших за работой учителя-мастера. Нарисовал он и меня - сильно, точно, просто. И портрет этот у меня и хранится.

Мне не было еще 16 лет, когда в 1918 году я начал учиться у Ильи Ивановича Машкова, ректора Свободных государственных мастерских.

В студию Ильи Ивановича, которая располагалась в его квартире-мастерской на верхнем этаже многоэтажного дома в Малом Харитоньевском переулке, где он жил, попасть было трудно.

Я попал через критика Александра Койранского. В один из осенних вечеров 1917 года меня привела туда моя мать. Илья Иванович встретил нас на пороге студии, мать отпустил, а сам крикнул в таинственную глубину двусветной, освещаемой висячими лампочками мастерской: - «Паша, прими».

И ко мне, робкому гимназисту, вышел высокий, красивый, в скобку подстриженный юноша-староста и помощник Ильи Ивановича – Павел Петрович Соколов, тогда еще не получивший приставки к своей фамилии - Скаля. Он усадил меня среди других студийцев и дал мне задание – рисовать гипсовый бюст. С этого момента я и отсчитываю свою художественную, более или менее сознательную жизнь.

И началась моя жизнь – новая, студенческая. Но мне было всего 15 лет, и по закону я не имел права быть студентом. Да и среднюю школу я не окончил. Об этой заминке мне было объявлено в канцелярии Мастерских симпатичнейшим и добрейшим сотрудником бывшей Школы живописи, а теперь и Мастерских, Николаем Георгиевичем Соловьевым. Что делать? «Идите в Наркомпрос с заявлением», – сказал он. Написал я заявление и пошел к Крымскому мосту в Наркомпрос и, подумать только, попал к самому Анатолию Васильевичу Луначарскому. Прочел он мое заявление, посмотрел на меня поверх пенсне и спросил: «Вам очень хочется учиться, молодой человек?» Я сказал: «Очень!» И стал студентом! В те удивительные времена среднюю школу я окончил лишь в 1920 году.

Жилось трудно, были у меня и естественные недоразумения с родителями, вызывавшиеся тяготами трудной жизни. Перешел на свой кошт, на собственные заработки и жизнь на свои средства, некоторое время даже прожил в мастерской Машкова в Харитоньевском, но бодрости не терял и жил увлеченно!

А первого августа 1918 года Илья Иванович собрал нас в помещении Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, 21, где уже были открыты вторые Государственные свободные художественные мастерские, ректором которых был назначен Машков.

Здесь, в мастерской, где ранее преподавал Валентин Серов и где учился сам Илья Иванович, он должен был открыть свою мастерскую, входящую в состав II Свободных государственных художественных мастерских. И мне он дал от нее ключ и сказал: «Ну, Андрюша, открывай». Боже мой, как я был горд!

Организуя занятия, он мечтал о мастерской, созданной по типу мастерских художников Высокого Возрождения, мечтал о больших заказах, которые он выполнял бы вместе со своими учениками.

Широкие горизонты раскрывал он перед нами в общественном плане, и наша мастерская получала заказы на декоративные уличные панно к революционным праздникам. Именно у Машкова я впервые участвовал в работе над монументальным произведением. Весной, по его эскизу, четырьмя его учениками, и мною в том числе, было написано ко дню Всевобуча большое панно, которое было вывешено на Красной площади, лишний раз подчеркивая сильное декоративное дарование художника. Панно украшало Красную площадь в день парада.

Класс Машкова был самым многолюдным. Утром мы занимались живописью, вечером - рисунком. Илья Иванович хотел, чтобы мы на практике овладели разными живописными манерами.  Он старался учить нас живописи методично. Так он давал нам задачу – один и тот же натюрморт написать: 1. натуралистически, как он говорил, т.е. с бликами, светотенью, рефлексами, гладко и даже зализанно; 2. импрессионистически – пуантелью; 3. и так, как он сам это мог! И однажды, подражая старым мастерам, поставил натюрморт с медными кувшинами и кружками и дал мне право нарисовать его, прописать, а закончил его сам!

Он поощрял наши занятия офортом, хотя к понятию «Графика» относился скептически и даже презрительно. Но офорт ценил, считая, что этот вид искусства родственен живописи. Офортная мастерская Училища живописи, ваяния и зодчества была хорошо оборудована, был за нею закреплен учебный мастер, и работать туда приходил архитектор А.В. Щусев, кое-кто из учеников Ильи Ивановича, и я в том числе, впервые там ощутивший вкус эстампной печати.

Большое значение, помимо общеобязательных лекций по истории искусства и занятий по анатомии с посещением анатомического театра московского университета, имели для нас беседы Машкова об искусстве великих мастеров и возглавляемые им экскурсии в собрание Сергея Ивановича Щукина, где Машков старался раскрыть нам методы работы Сезанна, Матисса, кубистов. Для меня это было первое непосредственное знакомство с современной французской живописью, которую Илья Иванович высоко ценил, оставаясь во всем национальным русским художником.

Писали мы очень много, моделями всегда были обеспечены, а топлива в то холодное и голодное время не хватало. Помню, как мы делали вылазки в лес за дровами, чтобы как-то «утеплить» нашу мастерскую. Любопытная деталь: чтобы сплотить и закалить нас, Машков заставлял учеников каждый день заниматься физкультурой и даже обучал приемам борьбы. Плакат «Болеть строго воспрещается!» всегда висел на стене мастерской. Ни я, ни мои сотоварищи не болели, а Екатерина Сергеевна Зернова, вместе со мною учившаяся, каждый день пешком приходила на Мясницкую от Петровской, ныне Тимирязевской академии, где она жила, и так же пешком домой возвращалась! И ничего – вроде бы и незаметно!

Сам Илья Иванович увлекался классической борьбой и ею занимался. В его мастерской в Харитоньевском переулке, где были развешаны многие его живописные работы, висел и очень большой холст, на котором он изобразил самого себя и Петра Петровича Кончаловского полуобнаженными, в трусиках, как после очередного занятия борьбой, с гантелями, которые были его спутниками, дававшими ему хорошую зарядку.

Был он всегда весел, жизнерадостен, любил говорить, но нас, учеников, не заговаривал - соблюдал дистанцию.

Во всем, что он делал, проявлялся его талант, который, как мне всегда казалось, был самым ярким из художников группы «Бубновый валет», и вся моя живопись от Машкова, так как живописи я ни у кого не учился, и с особым чувством я храню групповую фотографию нас, его учеников, среди которых находился он сам и две наши модели, и где на обороте он написал мне так: «Андрюша Гончаров - способный к живописи мальчик. Будет работать - будет художником. Илья Машков». Относился ко мне Машков хорошо. Может быть, особенно после того, как он спросил меня: «Андрюша, ты это выражение знаешь – много званых, да мало избранных?», – а я ответил: «Хорошо знаю, Илья Иванович, очень хорошо!»

Учился я у Машкова до 1920 года, потом короткое время посещал мастерскую А.Шевченко. Зима 1920-1921 года памятна мне как время страстного увлечения театром. Нас потрясали верхарновские «Зори» у Мейерхольда; в Политехническом музее мы слушали Блока, Есенина и всегда, конечно, нашего кумира – Маяковского.

9 марта 1979 г.

Заслуженный деятель искусств РСФСР, член корреспондент Академии художеств СССР, лауреат Государственной премии СССР, профессор А.Гончаров.