//Опубликовано: Речь. 1916. 15 февраля. (Печатается в сокращении).

Эти два имени цитируются рядом и вместе, лет уже пять или шесть и, действительно, между двумя художниками существует связь не только в дружественном отношении, но и в общих задачах. Однако, в тоже время это два очень разных человека и таланта. Кончаловский представляет собою, если можно так выразиться, сторону «культуры», более утонченный вкус, знания и теоретические поиски. Майшков же - образец живой творческой силы, темперамента, непосредственности. Это не значит, чтобы темперамента лишен был первый, а второй – «культуры», но все же в Кончаловском уклон больше в сторону мысли и воли, в Машкове в сторону стихийной радости от работы. Но, пожалуй, из обоих «более живописец» Машков.

[…] Вот два здоровых, крепких, простых живописца. Для них все сосредоточилось на их ремесле, для них важнее всего передать краски и формы всяких предметов. Им это важно потому, что природа вложила в них «живописное чувство», т.е. способность радоваться разным цветам, разным комбинациям цветов, разному зрительному ощущению от поверхностей и от материала. Им бы только писать, писать и писать.

Почти безразлично, - что, лишь бы получалась посредством их картин зараза этой самой радостью, наслаждение спектаклем видимости. А от них люди до сих пор отворачиваются с негодованием. Одних коробит то, что изображают они такие «недостойные вещи», другие ужасаются какой-то грубости приемов, третьи видят и здесь то самое озорство, которым все раздразнены и обозлены. Однако, кто в состоянии попросту прислушаться к ним, поверить им, тот неминуемо почувствует на себе их обаяние. Вот только редко кто хочет даже попробовать. Все бронируются шипами всевозможных эстетических теорий или просто обывательской самоуверенностью, и художники, с их экспансивностью остаются вне пределов возможного воздействия. И пусть не смущается читатель, будто я его в чем-то корю. Нет, не только не специалисты туги на восприятие, на непосредственность восприятия, но зачастую и мы, художники «специалисты» прогляды­ваем то самое, что есть самого ценного в нашей среде. Начать с меня самого - я вовсе не сразу отдался Машкову и Кончаловскому. Я даже годами как-то внутри протестовал или, вернее сказать, не верил им. Все подозревал их в неискренности или в чрезмерной легкости подхода к делу. Не сразу принял их и Серов, хотя на его глазах и отчасти под его руководством прошло развитие обоих, Машков даже годами был настоящим его учеником. Но чересчур смелые поиски цветности обоих (особенно же Машкова) и их нежелание считаться с какими-либо привычными формулами, помимо воли и сознания Серова, будили в нем какие-то эстетические предрассудки. Ему даже пришлось выдержать своего рода внутреннюю борьбу, ибо не мог же он не преклоняться перед этой даровитой, ясной, сильной молодежью.

[…] Одно время между учителем и «учениками» личные отношения даже обострились. С обеих сторон явилось непонимание и раздра­жение. Быть может, это самое временно побудило «учеников» и осо­бенно Машкова как-то дерзить, как-то мальчишествовать. Ведь стар­шие злят молодых совершенно особым образом, как-то раздразнивая в них то самое, что и молодые в себе ненавидят. Однако, с годами все это вошло в норму, известное баловство перешло в хорошее, оздоравляющее упоение работой, и уже Машков имел случай обрадо­ваться тому, как учитель его принял, поверил ему, как стала запол­няться трещина, легшая было между ними. И я убежден, живи Серов, он со своим чувством правды, со своим глубоко честным отношением к чужому творчеству был бы теперь горячим защитником Машкова, он бы даже уже в свою очередь как бы учился у него. Ибо любящий искусство художник всю жизнь учится чему-либо и не знает спесивого невнимания, горделивого самовлюбленного упрямства.

А поучиться есть чему у обоих. Оба знают уйму вещей. И именно знают их. Не случайные удачи являются главной прелестью в их тво­рчестве, а сознательное владение своим мастерством, своим ремеслом, которое они не презирают, как многие другие, и на усвоение которого они принесли неисчислимее жертвы. И из двух лучшим учителем представляется мне Машков.

[…]У Машкова чувствуется что-то добротное, основательное, твердое и спокойное в работе. И таким же он мне представляется учителем среди своих семидесяти учеников, которых он обучает не только похожему списыванию натуры, но и знанию всех основ живописной техники. Одно то характерно, что он заставляет своих учеников и сколачивать подрамки, и тереть краски, и грунтовать холсты. Лучше всяких наставлений на ученика действует тесное его «общение с материалом». Краска, приготовленная самим живописцем, не только обходится ему дешевле, но еще обладает, как и все созданное собственными руками, какой-то близостью, чуть ли не душой. И эта близость – огромный плюс в работе, огромное и неожиданное облегчение.

Характерна эта черта в Машкове для него, как для учителя, но характерна для него как и для живописца. Машков – «одержим живо­писью», он в нее влюблен, все его интересы сводятся к ней. И в этом культе живописи Машков способен доходить и до эксцессов - или, по крайней мере до таких вещей, которые нам, не переживающим вместе с ним всего творческого процесса, могут показаться эксцессами.

Многие считают, что нашумевшая его картина, изображающая будто «Тройку с Наполеоном», собирающуюся переехать голую натурщицу есть просто безвкусная бравада, давно надоевший всем «вызов буржуям». Я же думаю, что если этот мотив в известной доле и присущ данной композиции, то все же не в нем суть, не он - настоящая побудительная причина к ее созданию. Настоящая причина кроется в уверенности, что для истинного живописца нет достойных и не достойных изображений, нет вообще внешне- безобразных вещей. Все, претворяясь в глазу настоящего ясновидца красок, поддается гармо­низации, или, вернее, уже гармонизуется. […] Мы знаем, что и лужа грязи или куча навоза в глазах Рембрандта – целая поэма золотистых жгучих колеров, не имеющая никакого отношения к «аппетитности» этих предметов. Так почему же, думает Машков, брезгать уродливыми вещами в обиходе? Трудно удержаться от соблазна именно ими и доказать, что обладаешь какой-то магией всеосвещения, перевоплощения уродства в красоту.

[…] Впрочем, как бы не пошло дальше развитие обоих мастеров, уже и сейчас они имеют чем гордиться в их творчестве, и мы имеем чем гордиться в их лице

[…] Во всяком случае, я не знаю в современной западной живописи чего-либо более здорового, свежего, простого и в тоже время де­коративного, нежели их натюрморты. Как бы не относиться к их эс­тетике и ко всем другим картинам обоих художников, эти сочные груды написанных с величайшим мастерством яств и предметов домашнего обихода полны самого подлинного художественного вкуса, полны искусства, полны живописных чар.